Описывая сражение герцога Веллингтона с Массеной, происшедшее во время его португальской кампании, мы говорим: «И вот, наконец, он покинул свои высокогорные укрытия и устремился вслед отступавшему врагу, словно туча, сошедшая с вершины горы». Здесь это сравнение. Если же мы скажем короче: «И вот, наконец, туча устремилась вниз с горы и обрушила свои громы и молнии на долину», то сравнение становится метафорой. Метафора же в свою очередь — составная часть аллегории.
Аллегория может быть двоякой: иногда она включает басню, в другом случае отличается от басни. Басня — это более краткая и более простая форма аллегории, но вместе с тем то, что не является басней, называется собственно аллегорией. Скажем, пони — это небольшая лошадь, но лошадей, которые вовсе не являются пони, тоже называют лошадьми. Небольшое дерево называется кустом, и мы нисколько не рискуем ошибиться, говоря, что в наших широтах лавр — это куст, а на юге Европы — дерево. Можно со всей определенностью утверждать, что в басне не следует использовать аллегорические персонажи и образы, олицетворяющие те или иные свойства, смысл которых не был бы известен читателю заранее; в то же время в аллегорию можно вводить олицетворения, впервые созданные автором именно для данного случая. Вот почему животные, языческие боги, деревья, на основные свойства которых указывают сами их названия, всегда были наиболее подходящими действующими лицами басни. Медведь, тигр, лиса лев, дуб, ива являются общепринятыми метафорами неуклюжести, свирепого или величественного бесстрашия, хитрости, несгибаемости и податливости; словом, надо принять за непременное правило, что метафора, смысл которой разгадывается с трудом, может быть использована в аллегории, но никогда — в басне. Впрочем, это правило скорее является признаком хорошей басни, нежели лежит в основе определения этого жанра; вообще, к счастью, трудность, с которой сталкиваешься при определении предмета или термина, почти всегда находится в обратно пропорциональной зависимости от необходимости давать определение. Линней без особого труда выяснил отличительные черты всевозможных семейств человекообразных обезьян, но испытал затруднения, когда ему потребовалось указать строго научно черты отличия человека от обезьяны; можно лишь надеяться, что он имел возможность наблюдать не слишком большое число особей каждого из этих видов, встреча с которыми могла бы пошатнуть его четкое представление о разнице между ними. Прекраснейшая аллегория из когда-либо существовавших — повесть об Амуре и Психее, хотя и принадлежащая язычнику, несет на себе печать возникновения христианства и перетолкована одним из тех философов, которые предприняли попытку внести элементы христианства в ближневосточный и египетский платонизм, для того чтобы противопоставить затем этот последний христианству. Первая же в полном смысле современная по форме аллегория — это «Психомахия, или Борения Души» Пруденция, христианского поэта V века.
Приведенные примеры могут с достаточной полнотой осветить происхождение и природу повествовательной аллегории, в которой произошло замещение мифологической образности политеизма и которая отличается от оной лишь тем, что с большей ясностью и вполне намеренно подчеркивает разницу, существующую между подразумеваемым смыслом и выражающим его символом (причем неправдоподобие последнего тоже с очевидностью подразумевается), так что аллегорические персонажи становятся своего рода промежуточной ступенью между образами реальных людей и голыми персонификациями. Но именно по этой причине аллегория не может возбудить и поддерживать в течение продолжительного времени сколько-нибудь живой интерес, ибо если аллегорический персонаж будет слишком индивидуализирован и наше внимание будет целиком к нему приковано, то мы и не станем рассматривать его как аллегорию; если же он покажется нам неинтересным, мы попросту отбросим книгу в сторону. Скучнейшие и наиболее несовершенные места у Спенсерате, где мы невольно принимаем его персонажей за аллегории.
Нас всех приводит в восторг восхитительная аллегория, коей является первая часть «Пути паломника». Вопреки стараниям автора заставить читателя воспринимать изображаемое в аллегорическом смысле — для чего он придумывал такие причудливые наименования, как Старая Глупость из Башни Честности — его набожность не смогла все же устоять перед его гением: Беньян-Парнасский житель оказался сильнее Беньяна-церковнослужителя. Читая это повествование, мы подпадаем под власть иллюзии, внушаемой нам любым романом, который побуждает нас, знающих с самого начала, что все в нем выдумка, относиться к действующим лицам как к реально существующим людям, которых соседи зовут по именам.